Мало того, в воспоминаниях его современника сказано, что он «промысел имел на море, по мурманскому берегу и в других приморских местах для лова рыбы трески и полтосины на своих судах, из коих в одно время имел немалой величины гукор с корабельною оснасткою, всегда имел в том рыбном промысле счастие, а собою был простосовестлив и к сиротам податлив, а с людьми обходителен, только грамоте неучен…»
В биографии Ломоносова, предваряющей собрание его сочинений, изданное в 1784 году написано, что Василий Ломоносов был «промыслом рыбак… и первый из жителей сего края состроил и по-европейски оснастил на реке Двине под своим селением галиот и прозвал его „Чайкою“; ходил на нем по сей реке, Белому морю и по Северному океану для рыбных промыслов и по найму возил разные запасы казенные и частных людей города Архангельска в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Семояди и на реку Мезень».
Какой же это крестьянин или даже простой рыбак? Это – уже зажиточный купец, почти промышленник. Потому и выдали за него замуж дочь дьякона Елену Сивкову. Такие невесты были не для «сиволапых мужиков». Елена умерла, когда ее сыну было девять лет. Василий после этого ещё дважды женился, но сыновей у него больше не было, только одна дочь.
Тем не менее, относился он к единственному сыну очень сурово, часто бил его – и Михаил, скорее всего, особой нежности за это к отцу не испытывал. Но в России тех времен с детьми вообще не миндальничали, даже в дворянских семьях порой подвергали еженедельной порке – для профилактики, повторяя при этом церковное наставление: «Не уставай, бия младенца». Вот Василий и не ленился, поучая единственное чадо.
Как только Михаилу исполнилось десять лет, отец стал его брать с собою на рыбную ловлю в Белое море и Северный океан. Парень рос здоровым и сильным, а в Поморье передача навыков от отца к сыну опять же была совершенно естественным и обычным делом. Трудиться тут начинали рано, а заканчивали, как правило, только со смертью.
Академик В. И. Вернадский, посвятивший немало времени изучению жизни и деятельности Ломоносова, отмечал, что:
«Влияние природы русского севера легко усмотреть не только в языке Ломоносова, но и в его научных интересах: вопросы северного сияния, холода и тепла, морских путешествий, морского льда, отражения морской жизни на суше – все это уходит далеко вглубь, в первые впечатления молодого помора…»
Работы мальчик не чурался, наоборот, очень быстро приобрел навыки отличного рыбака и морехода. Но… зимы на Севере долгие, а у юного Ломоносова годам к 12 прорезалась неудержимая тяга к знаниям. Толчком к этому послужили обнаруженные им в доме односельчанина две недуховные книги: «Грамматика» Смотрицкого и «Арифметика» Магницкого.
До этого Михаил – напомню, внук дьякона, уже был обучен церковнославянскому языку и, по воспоминаниям современников, был «…лучшим чтецом в приходской своей церкви. Охота его до чтения на клиросе и за амвоном была так велика, что нередко бывал бит от сверстников по учению за то, что стыдил их превосходством своим…» Обладая редкой памятью, Ломоносов запоминал, например, жития святых с первого же прочтения и мог тут же внятно пересказать прочитанное своими словами.
Быть бы ему священником, но… Грамматика с арифметикой просто перевернули его жизнь и оказали самое решительное влияние на дальнейшие планы. Только не так-то просто оказалось их осуществить. И с присноизвестным обозом в Москву отправился отнюдь не румяный отрок, а девятнадцатилетний здоровенный малый, у которого уже вовсю пробивались усы и борода, и которого отец, не шутя, собирался женить.
Грустно расставаться с еще одним привычным образом, правда? С шагающим за санями мальчуганом с готовальней за пазухой? Но, тем не менее, добавлю еще капельку горечи любителям романтики: в белокаменную Ломоносов явился в 1730 году, когда не только Петр Великий, но и его супруга Екатерина уже скончались. И никакой готовальни с собой не имел. Да и кому было дело до поморского увальня, будь он хоть трижды царским сыном? Тут законной дочери Петра несладко приходилось. Нет, сам Михаил Васильевич пробил себе дорогу в науку – лбом прошиб. Поступил учеником в школу при Заиконоспасском монастыре со «стипендией» три копейки (как тогда говорили – алтын) в день.
Копейка – на хлеб с квасом, две копейки – на все остальное. Проще говоря – лютая бедность. Да и отец слал письмо за письмом с просьбой возвратиться, стать наследником «кровавым потом нажитого» состояния – немалого! – жениться на девице из достойной семьи, а таких семей, которые за счастье почли бы породниться с Ломоносовыми – много. Да, посещал иногда Михаила соблазн бросить все и вернуться к нормальной жизни богатого помора.
«Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели» – писал позже Ломоносов, вспоминая о первых своих шагах в науку. Ведь поступил он в низший класс школы почти двадцатилетним – вот смеху-то было среди его одноклассников. «Смотрите-де, какой болван здоровенный пришел латыни учиться!» – вспоминал об этом тяжелом для него времени Ломоносов.
Но подобные неприятности были слишком мелкими, чтобы остановить тягу Ломоносова к знаниям. Он сутками сидел над книгами – и по прошествии первого же года был переведен через второй класс в третий. А по прошествии двух лет был уже в состоянии не только свободно читать по-латыни, но даже писать небольшие стихотворения на языке древних римлян. И на этом не успокоился.
«Тогда начал учиться по-гречески, а в свободные часы, вместо того чтобы, как другие семинаристы, проводить их в резвости, рылся в монастырской библиотеке. Находимые в оной книги утвердили его в языке словенском. Там же, сверх летописей, сочинений церковных отцов и других богословских книг, попалось в руки его малое число философических, физических и математических книг. Заиконоспасская библиотека не могла насытить жадности его к наукам…», – писал один из первых биографов Ломоносова.
Позднее многие исследователи изумлялись тому, что «крестьянский сын» был принят в Заиконоспасскую школу: подобных прецедентов не было. Более того, указ Святейшего Синода от 7 июня 1723 года строжайше запрещал принимать туда крестьянских детей, а Михайло был принят вопреки этому запрету в январе 1731 года. Опять поминали мифическое родство с уже покойным императором Петром и связанную с этим «протекцию свыше». На самом деле все было проще: Ломоносов назвался сыном священника, а проверять происхождение «абитуриентов» тогда еще не вошло в обычай. Тем более что грамотных крестьянских детей практически не было – тогда многие дворянские отпрыски были неграмотны!
И тут произошло еще одно чудо, на которые так богата жизнь Ломоносова. Президентом Академии наук, открытой еще супругою Петра Екатериной I через полгода после его смерти, в декабре 1725 года, был назначен барон Корф – один из любимцев царствовавшей в то время императрицы Анны Иоанновны. До этого Академия буквально прозябала, попадая в руки совершенно случайных и далеких от науки лиц.
Барон же Корф, ни слова не знавший по-русски, хорошо понимал важность для России распространения просвещения. И обратился к Сенату (а на самом деле, к императрице) с просьбой:
«Не соблаговолено ли будет приказать, чтобы из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве двадцать человек чрез означенных к тому от Академии людей выбрать, которые столько научились, чтоб с нынешнего времени они у профессоров сея Академии слушать и в вышних науках с пользою происходить могли».
Сенат, раболепно утверждавший все, что приказывала императрица Анна, естественно, дал свое согласие и указал при этом на Заиконоспасский монастырь. После чего барон Корф, не слишком-то полагавшийся на русскую педантичную исполнительность, обратился непосредственно к архимандриту этого монастыря Стефану с просьбою «прислать отроков добрых, которые бы в приличных к украшению разума науках довольное знание имели и вам бы самим честь и отечеству пользу учинить могли».
В школе выбрали дюжину «остроумия не последнего» учеников и препроводил их в Петербург. В их числе оказался и Ломоносов, которого до просьбы-приказа Корфа прочил в священники сам архиепископ Феофан Прокопович, человек весьма просвещенный и о просвещении России радевший. Но судьба распорядилась иначе.
Еще в 1735 году тот же барон Корф тщетно искал иностранцев – астронома и химика, сведущих, к тому же и в горном деле, чтобы послать их исследовать Сибирь, чрезвычайно занимавшую воображение президента Академии наук. Таковых не обнаружилось. Тогда Корф решил пойти путем великого Петра: выучить собственных специалистов за границей.
